Автор: Grammar Nazi
Фендом: Наруто
Рейтинг: R для всего текста
Жанр: ангст, драма, AU
Предупреждение: странный, сложный, тяжёлый рассказ. плюс вещества, минус секс.
Размер: миди
Состояние: в процессе
Размещение: запрещено
Дисклеймер: Кишимото Масаши
Саммари: рвался на куски, чтоб тебя спасти ©
От автора: неискушённость наименее всего доступна тому, кто ничего не пробовал.
читать дальше***
Когда начинаешь торчать, не задумываешься о том, что, по сути, берёшь в долг. Закладываешь единственное, чем реально владеешь, тело и психику. И неважно, что каждый раз ты платишь за порошок или камни – это так, начальный взнос. Как только героин расположится внутри, подменит собой все реакции и процессы… Вот тогда ты всей шкурой почувствуешь, что попал в оборот. Прозреваешь всегда постепенно. Зачастую видишь лишь то, что импонирует тебе на данном этапе, прочее куда-то задвигается.
Этапы Наруто сменялись с неуловимой скоростью. Меньше, чем через неделю он перестал ездить к универу, чтобы взять чек, потому что там его искали. Об этом услужливо сообщил какой-то угашенный в слюни субъект, и тут же присоветовал наведаться к ромам, цыганью, которые «проездом», и «от стаффа которых до блевоты срубает».
Цыгане всегда жили на отшибах, часто даже дальше самых серых окраинных районов, за городом. Слухи о них простреливали среду системщиков, как гарпун. Потому что у цыган всегда был более дешёвый и сильный продукт. Их чеки казались огромными, половины от обычного хватало, чтобы размазало в мясо. Правда, их медленный хуже растворялся, приходилось досыпать лимонки. Иногда это был даже не порошок, а липкая смола, от которой разило кислым.
- Грязное недоделанное говно, - говорил Саске каждый раз, но всё равно ставился.
Возили и ширку, уже разлитую в общаки-десятикубовики, которые обычно покупали в складчину, и сырец с соломой, и миксы на демидроле. Обычно точка цыган выглядела, как длинная очередь к какому-нибудь окошку на пустыре или во дворе старого нежилого дома. Многие мазались прямо там; девчонки спускали джинсы и били в пах, ободранные пацанята лет десяти-двенадцати монотонными голосами клянчили пару точек. Неприглядная бурная жизнь самых низов, почему-то она уже не казалась ни неправильной, ни свинской.
Цыгане тоже были изгоями, потому Наруто ощущал какое-то смутное сродство. Он ездил к ним, попутно продавая вещи, обувь, часы, подаренные на восемнадцатилетие. Ездил, пока на привычной уже точке не застал никого. Только обломки кирпича и досок, останки костров и мусор, рогатку с порванной резинкой. А ему нужна четверть, нужна прямо сейчас, и на четверть в городе ему не хватает, и «городская» четверть вряд ли разгонит его до нужного.
Говорят, это одна из самых изощренных из всех существующих пыток. Я не согласен. Это гораздо страшней. Изощрённость и жестокость пытки ограничена пределами человеческой фантазии и садистских наклонностей человека. Ломка же воздаёт за каждый сделанный тобой укол, она выше разумного понимания того, что мы понимаем под болью.
Мысль, что на этот раз он может и не достать, выстроилась углом, разошлась двумя стенами и поставила в тупик. Можно было попробовать попросить у Саске, только он не видел его уже несколько дней. Конечно, это беспокоило… но не так, как то, во что выльется воздержание теперь, когда он на системе. Можно было занять у кого-нибудь… У кого? Чёрт… Не мог он брать в долг. Не мог, и всё.
Наруто вернулся домой, с ногами сел в кресло. Уже сейчас то и дело тянуло зевать. В носоглотке свербило, в темени тяжелел разбухающий сгусток. Начинало морозить. Он перешёл на кровать, с головой укутался в одеяло, вытирая с лица пот, чихая помногу раз подряд, дрожа и сглатывая вязкую слюну. Эта стадия была ему хорошо знакома, но что, если на этом всё не остановится, если он не достанет? А он не достанет. Продавать больше нечего. Если бы только вернулся Саске. У него всегда что-то есть, даже если это только вторяки.
Спустилась темнота, медленно и осторожно, будто боялась сорваться и раньше времени расплескать захваченный с собой дождь. Озноб наращивал амплитуду, с Наруто лило так, что шершавое покрывало скоро насквозь пропиталось простывшей липкостью. Время затвердело схваченной морозом водой, застыло в злой лёд. Никого не было. В спину и ноги вдвинулась боль. Саске не было. Во всём теле натягивался невозможный дискомфорт, отовсюду ползли звуки, шкребущие, болезненные. Наруто не знал, как лечь, чтобы перестало выламывать и до почти различимого скрипа растягивать каждую мышцу. Колотило от холода и обдавало горячечным жаром, который тут же становился ледяным, чтобы секундой позже поджечь внутренности отравленным огнем. Подоконник простукивало быстрой дробью дождя, на его волне в комнаты сочилась мокрая гнилая свежесть, вызывая муторную тошноту. Спотыкаясь, Наруто шёл в туалет и дрожал, вцепившись в пластмассовый обод. Несло со всех дыр, слёзы, пот, слюни, желчь и понос. Уколоться, ему надо уколоться. Должно остаться хоть что-то, хотя бы ватки, пыль на фольге чеков, корки на дне фуриков. Когда-то Наруто не понимал, зачем он всегда оставляет ватки после фильтрации раствора и таскает их в карманах. Теперь, когда за пару таких вторяков он отдал бы правую руку, понял.
Он лихорадочно искал. Выдирал из стола пустые ящики, проверял и перепроверял карманы. Перетряхнул книги, перевернул старый дырявый палас. Ничего. А знаешь, сколько раз мы вываривали ковры и одежду, прошелестело в голове полустертое воспоминание. Одежда, может, они проливали что-то на одежду?.. Он не мог вспомнить; нашёл старую аптечку, стал судорожно перебирать выпотрошенные хрустящие листы таблеток, хватать вскрытые ампулы. Ни одной аннотации, ни одной коробки. Только названия, бесконечно много названий. Нурофен, клофелин, феназепам, буторфанол, хлорпротексен… флуоксетин, пирацетам, тетралгин, седуксен, донормил, залдиар… Какой толк в лекарствах, если не знаешь, для чего они?! И если их тут нет… Он сожрал бы всё, что угодно, наплевав на бьющую под диафрагму тошноту, только бы отключиться. Господи, почему он не теряет сознания? Почему всё так… остро-пронзительно-ясно, точно память хочет вобрать этот состояние до последней капли. Запредельное давление в висках, заходящееся в лихорадочном стуке сердце. Слабость и боль давили сверху, с хрустом вламывались в кости, гнули и дробили суставы. Наруто вздернуло на ноги, надо двигаться, потому что покой убивает, потому что, если он остановится, боль станет такой оглушающей, что у него лопнет голова. Он не мог лежать, не мог сидеть, не мог стоять – как только замирал, становилось ещё тяжелей, будто всё это ходило за ним по пятам. Тянулись часы, обступало тёмным, животным страхом. Перед болью или как добавка к ней – сложно сказать. Ночь, утро, день. Вечер, ночь - восхождение по спирали, один и тот же круг снова и снова, и с каждым разом добавлялось что-то ещё, и с каждым шагом воздуха всё меньше, его просто выдавливает. Наруто вцепился в полустянутое покрывало, свисавшее с кровати, как она далеко… Пытался думать о чем-то другом, но боль, как и наслаждение, приковывает к себе, уничтожает всё остальное.
А потом что-то влетело в позвоночник и замкнулось, ударило в голову и сорвалось в пах, растеклось там слабящим теплом. На какие-то бесконечные мгновения Наруто вынесло на платформу, очищенную от других ощущений, кроме одного – ошеломительно яркого оргазма. Это испугало больше всего. Платформа шатко балансировала на сыпкой тонкой подпорке, секунды выскальзывали из материи времени, как распустившиеся петли, по телу расходилась плавная рябь. Раз… два… пожалуйста, еще чуть-чуть, еще хотя бы несколько мгновений...
И тут снова рухнуло. Его впаяло в пол и раздирало во все стороны. В голову по нервным каналам от зубов вворачивались каленые штыри, челюсть сводило так, что её хотелось выдрать, ноги дергало, будто стропы кукловода слиплись в одну веревку. Едкий пот заливал глаза, смрад стоял такой, будто он разлагался заживо.
В голове бесконтрольно множился страх, и когда Наруто уже казалось, что конец, предел, сейчас его просто разорвет, вдруг всё ушло. Его обволокло прогретым одеялом.
- Ну и вонь, - донесся усталый голос. – Не дергайся, кретин, игла ещё в канале.
- Ты… - сипло прошептал Наруто.
- Я.
- Где… где ты был?
Саске молчал. Дикий у него был вид, вымотанный, разбитый и какой-то ошалевший, на лице ни следа обычной убитости.
- Дома.
Дома. Значит ли это, что ему тоже пришлось ломаться, ведь он по-прежнему умудрялся как-то скрывать то, чем стала его жизнь. Больше всего Наруто хотелось отключиться, забыться в наставшем покое, но сначала… Ему надо знать.
- Любишь родителей?
Саске странно посмотрел на него.
- А ты своих?
В сознании двинулись смазанные образы. Родители, его родители. Тысячи лет назад они были. Но не у него и не для него.
- Они умерли, - пробормотал Наруто.
- Разве это имеет значение?
- Действительно… не имеет. Да, люблю.
Саске кивнул:
- Ну и отлично.
Так замыкается круг
Система – это сон. Она вытесняет реальность в область бессознательного, сцепляется в литое кольцо, не пропускает сигналов внешнего мира. Это экран, глухой и непробиваемый. Затычки в ушах, повязка на глазах, клеммы в мозгу. Не остаётся ни еды, ни отдыха – всё это слишком мелко и грубо, мало и слабо. Хотя физически организм адаптируется к чужеродному веществу, и ты больше не блюешь, можешь нормально есть, отливать и прочее, не остается стимула регулярно запихивать в себя то, в чём не ощущаешь потребности. Как не остается сил не запихивать в себя то, потребность в чём ощущаешь безостановочно. Где-то по углам жмутся абстрактные желания свободы и конца всего этого, в недосягаемости парит призрачная, как туман, надежда. Не на что-то конкретное, просто надежда. Сложность настроений, запутанные переживания – это уходит, это роскошь, на которую нет ни времени, ни сил. Остаются три ощущения: прёт, не прёт, менты.
Система это бесконечное падение. Нос твоего самолета неуклонно тянет вниз, и каждый новый укол всё меньше и меньше может поднять его, как-то поправить, выровнять крен.
Система это танец. Танец с каждым новым дилером, танец с законом, танец с самим белым. Белый танец. Медленный танец. Приглашаешь всегда ты, просто потому что по-другому уже не можешь. Вымаливаешь у него благосклонности, а он не даётся, не идёт, становится дороже, иногда исчезает вовсе. Расходится по венам в ноль. Постоянное ожидание, задержки, накладки, кидалово. Можно целый день убить на поиски, добраться до дома только к ночи, треснуться, отрубиться, а утром проснуться от кумаров и начать всё сначала. Каждый день – копия с предыдущего, поэтому качество изображения хуже и хуже, грязи всё больше.
Приходится без конца и начала крутиться в поисках денег, искать, с кем можно купить вскладчину, или брать деньги за наводку на нужных людей. При условии, что ты сам к ним вхож. Вечная беготня, где взять, где украсть. Украсть такое, что вроде бы и ничье. Это последнее правило Наруто Саске называл «моральным онанизмом». Говорил, что Наруто не может пойти и намутить, пока хорошенько не оттрахает себе мозги. Наруто не слушал. Пусть его принципы смялись во многом, была черта, за которую он не заступит. Он продолжал так думать, даже когда шарился по какому-то подъезду, пока из-за куска фанеры в лифте – разбитого зеркала – на его ладонь не выпал чек. Самый настоящий, и немаленький, весовые полграмма как минимум. Полка медленного, сунутая сюда торчком, жившим на одном из девяти этажей. Наруто забрал её без раздумий. Он не воровал. Он спасал. Наркотики убивают. В конце концов, он и подъезды шерстил в попытках найти заначки. Иногда везло, за пять-шесть часов отыскивался «ничей» порошок.
Это знали все: надо уметь оставлять запас. Рассчитывать, страховаться. Не хранить ничего в квартире, не входить в дом через свой подъезд. Особенно, если помимо употребления приторговываешь. Рано или поздно к этому приходят все. Или хотят прийти, ведь тогда можно ставиться стабильно, не беспокоясь о ломках. Плюс чистота продукта выше, если берешь напрямую. Главное, самому уметь грамотно разбавлять. Не демидролом или крахмалом – от них раствор превращался в трудновыбираемые канюлей сопли. Не сахарной пудрой – находились придурки, которые, засомневавшись в качестве, пробовали на вкус. Хотя определить чистоту товара на глаз невозможно. Иногда сомнительный белоснежный порошок срубал чуть ли не в обморок, так, что выступали слёзы, а иногда благородный на вид перец, серый и в камнях, почти не брал, двойной дозы еле хватало, чтобы как-то поправиться. Торговля была опасна не только и не столько тем, что это незаконно, а тем, что требовала пунктуальности и исполнительности. Если что-то хоть раз пойдет не так, найти нового дилера можно на раз-два, а если ты был дураком и набил себе дозу с грамм-полтора, это твои проблемы. В конце концов, если поймают, распространение припишут в любом случае, и ничего не докажешь.
У них закрепился маршрут – через третий с края дома подъезд, через крыши и чердачную дверь. Старые многоэтажки, выстроенные буквой «П» и неуклюже обнимавшие двор со сломанными качелями, стояли на идущей под уклон земле. Крыши шли ступеньками, и добираться до нужной, особенно когда начинало выкручивать, можно было добрых двадцать минут. По пути в разные щели были растолканы чеки, те самые золотые четверти и полуграммы, наличие которых в пределах досягаемости было необходимым. В этом танце нельзя спотыкаться, потому что любое падение легко могло обратиться билетом за ту сторону решетки.
Система это работа, которой должен ты, это обучение на платном отделении, где в спешном порядке вникаешь в сотни вещей и не имеешь прав на пересдачу. Запоминаешь десятки названий лекарств разных категорий: сонники, транквилизаторы, анальгетики, антидепрессанты. Героин был всем этим сразу, боль снимал в разы лучше морфия - только самого его нередко не было. Бешеный спрос не спешил рождать предложение, поэтому надо запоминать, что с чем сочетается, что глотать, а что колоть. Создай себе настроение. Смягчи ломку. Спи, бодрствуй, ешь, не убивай себя. Только так ты можешь худо-бедно управиться с собой, только через помощь искусственных заменителей того, что есть у всякого нормального человека, и нет ни у одного из тех, чьей единственной специализацией была наркомания. И эти специалисты не учились, как сделать мир лучше.
Они учились идти от барыги с бутылкой воды, чтобы запить запаянный в целлофан хмурый, как только навстречу двинут мусора со своим вечным «что с лицом, что с глазами». Целлофановая сортировка была ноу-хау, в нем гнали не меньше полки, чаще и вовсе грамм, поэтому, если тебе нужен меньший вес, будь добр резать подкладку куртки или подшивку трусов, чтобы спрятать чек. Подшивку, потому что резинку мусора, несмотря на свою тупоголовость, шмонали. Как-то на углу дома культуры заловили кадра с полным десятикубовиком - тот внаглую разрядил шприц в землю. Конечно, потому ему отбили все почки, но пришить хранение уже не могли. Чтобы грачевать по городу с героином в кармане, учитывая всю жесткость их наркосцены, надо было быть полным кретином, но пока не поймешь это на своем опыте, не поймешь ничего вообще. Им повезло, героин был щедрым в плане опыта. Под раздачу попадали все без исключения. Через зуботычины, кровь, тряски и передозы героин учил.
Учишься ставиться в запястья, тыльные стороны ладоней, обратки предплечий. Надеешься, что никогда не скатишься в сраное говно, как те, кто вскрывал пах, фигачил в метро, шею, за ухо, под язык. Это слишком часто кончалось задувами, абсцессами, проткнутыми венами, защемленными нервами или попаданием в артерию, когда контроль влетал в машинку яркой алой струей и выталкивал поршень.
Бесконечно учишься хоть какой-то сдержанности на примерах тех, кто ей не обладал. Да и обладал ли ей хоть кто-то из них? Если новый шприц покупаешь, только когда игла окончательно затупится и погнется, гараж потеряется, а деления сотрутся. Впрочем, тут Саске нашел выход и делал насечки ножом. Наруто сначала заклеивал свои прозрачным скотчем, потом брал баяны Саске, не спрашивая, какой букет тот успел подцепить.
Или шарился под окнами, надеясь, что найдет свою машину, которую сам же и выкинул, думая, что сейчас пойдет и купит новые. Как-то Наруто был на квартире, где у одного парня оказался стеклянный шприц. Они были раритетом и выглядели красиво, но на этом преимущества заканчивались. Иглы вылетали, нередко сифонили и были слишком толстыми, вечно тупились. Поршень шел рывками, постоянно надо было следить, чтобы ничего не забилось или потерялось. Глядя на попытки того кадра с достоинством и расстановкой поставиться, один из старых, находящийся в очередном ремиссе, сказал памятную фразу: "Дорогуша, эстетика употребления и стерильность пересекаются с героином на очень коротком отрезке времени под названием "розовый торч".
Правильно, а сразу после шли вода из лужи, затачивание игл о наждачку, кипячение раствора через раз. Если зима, воду для инъекций можно достать прямо за окном, сгрести ладонью заваливший подоконники снег. Отрезали свет – ставишься в подъезде, отстранённо надеясь, что в коридор не вылезут мучимые бессмертной бессонницей пенсионерки и не начнут орать «наркоман, милиция!» резкими дребезжащими голосами.
Когда тебя ломает и перед тобой заправленный инструмент, даже если он стопроцентно заражен гепатитом или ВИЧ, ты берешь. Кипятишь раствор, промываешь иглу, десять раз перебираешь, но берешь. Даже если там есть чей-то контроль. Тогда надо греть и отфильтровывать свернувшуюся кровь, доливать спиртом, садить на корку. Конечно, на такие подвиги хватало далеко не всех. Через шприцы заражаются одни дураки, это правда, но разве на системе сидели умные? Что значат вирусы, когда даже смерть не пугает? Пугает только боль. Смерть всегда где-то там, даже если на деле это совсем рядом, а боль реальна. Говорят, ломка – фантомная боль, фальшивая, галлюцинации мозга. Те, кто так считает, не знают ни о боли, ни о ломке ничего. Вопреки бытовавшему мнению, кумары со всем последующим кошмаром происходят не потому, что из организма якобы начинает выходить «героиновый яд». Героин сам по себе нетоксичен, и, не будь в нём сунутых барыгами добавок, чей состав редко полезен для здоровья, кто знает, насколько бы увеличилась жизнь среднего торчка. Ломка происходит потому, что героин, как и сам наркоман, встраивается в систему. Говорит: вот тебе эндорфины, столько, сколько ты сам никогда не выработаешь. И если ты начинаешь задерживать его поставки, будь готов к тому, что твой спятивший мозг начнет посылать беспорядочные импульсы в каждую клетку, чтобы ты точно не ошибся с тем, чего он хочет.
Рассудок отказывается принимать это, вытесняет, затирает, шустрит и мутит, как сам наркоман. Сопротивлялось и тело, прятало вены, дергало, тянуло, выкручивало, разваливалось на части, не сейчас, черт, не сейчас.
И даже к ломке как-то привыкаешь, ведь она становится одним из твоих основных состояний. Со всем свыкаешься. Нет денег на нормальный перец – вперёд в аптеку, кодеин, алкалоид опия, входил в большую часть таблеток от кашля. Выбираешь те, где не фосфатное основание, чтоб посильнее.
Если повезёт, можно достать трамал или омнопон, но почти всегда они были подчистую скуплены и сожраны. А жаль, с кодеином хватало геморроя, потому что вкупе с ним в колеса было насовано много ненужного, например, бьющий по печени парацетамол. Не хочешь ещё больше гнобить и без того разваленное здоровье – растворяй, процеживай, выпаривай. Отвратительный вкус, жалкое подобие тяги, наступавшей в лучшем случае через час, но – хоть как-то глушило кумары. Только вот когда долбит в полный рост, на игры в химика времени нет. Начинаешь пачками выдавливать таблетки в рот прямо у кассы.
Одна девчонка, маленькая и тощая, со стриженной вихрастой головой, рассказывала, как на кумарах приехала в деревню «нащипать соломы», но выкручивало так, что пришлось поедать мак прямо на месте.
- Потом рвала на куски футболку, вот – тут раньше были рукава, видишь… Вместо бинтов пустила, чтобы сок собрать. Напросилась ночевать к какой-то глухой бабуле. Кислого не было, пробовала отбить кровью, ну и трухануло, конечно. Ещё бы, мачок-то я у дороги драла, там всякая херь садится… Очухалась уже в палате. Бабка рядом слезами заливается, в жиле система. Вечно одно и то же, - она передергивала острыми узкими плечами и затягивалась.
- У всех нас в жиле система, - встревал кто-то третий. Разговор сворачивал на тему херовых больниц, херовых врачей, херовых родственников, которые уже ни одному слову не верили, дурок, где аминазином и галоперидолом быстро превращали в вареный овощ, где не разрешали курить, а за чай назначали уколы серы.
Жизнь в системе вообще щедра на происшествия, одно хуже другого. Это постоянный страх, накруты, паранойя, что встретишь родственников или бывших друзей, что поймают, посадят, заставят ломаться, что отъедешь и не очнешься. Самый сильный страх – что не очнешься. От всего этого. Когда уже не понимаешь, живешь ты или умираешь.
После очередного замута Наруто брел домой. Это всегда убийственно долго, особенно, если последняя вмазка сходила на нет, а до будущей еще надо дотерпеть.
Он не смотрел, куда идет. Все маршруты были вшиты в тело, и ему не надо было думать. По бокам растягивались мигающие проспекты, рваные цепочки прохожих, ветер и липкий грузный снег. По горлу стекал царапающий воздух. В последнее время его снова начали донимать мысли, преследовавшие вначале. Всё оказалось не так. Еще раз не так. Не так, как было сначала, и так, как рассказывали те, кто «не понимал». Надо было как-то отодвинуться от чувств и мыслей, которые не тускнели вопреки проставленным точкам. Надо было подняться над этим болотом, но он просто не мог, не с таким грузом. По колено, по пояс, по шею, с головой, в гнилой цветущей воде с рыхлой коркой поверху.
Вот оно. Он такой же. Первое, что спрашиваешь, когда узнаешь об очередной смерти от передозировки, это «у кого он брал?» Но не для того, чтобы обходить этого барыгу десятой дорогой, а чтобы пойти и взять у него порошка, настолько убойного, что можно отъехать. И он теперь был таким же. Одним из тысяч…
- Кто это к нам заглянул?
Наруто остановился. А, да. Сейчас надо пройти задниками гаражей, через старый стадион, два квартала, и всё. Только за гаражами толпа каких-то пьяных уродов. Как это ему удавалось не натыкаться на них раньше? Повезло, случайность, как говорил кто-то бесконечно давно…
Его избили на совесть. Это ничего не меняло, всё равно надо идти. Ему даже не больно. Только холодно. К обочинам прибились неровные снежные полосы, и Наруто, привалившись к стене, зачарованно смотрел, как они неторопливо вбирают в себя яркие капли, превращаясь во фруктовый лед. Текло из носа, капало с разбитой губы. Щекотно. Как там… Запрокинуть голову, приложить холодное? А если просто лечь на снег? Сглатывать кровь, смотреть на далекие острые звёзды из фольги. Как чеки. И из этих чеков сверху сыпется белый, смешиваясь с кровью. Надо вставать и идти. Вот так, оставляя за собой воспаленную сыпь горячих гранатовых зёрен. Я здесь был. Чтобы вылезшие из-под земли упыри собирали эти зерна и считали, теряя счёт времени. Наруто споткнулся. Нет, они не такие дураки, зачем им гранаты? Подорваться можно и на порохе. Поэтому они идут по следу мака. А наутро их, забывшихся, сжигает, потому что… так происходит со всеми, кто идёт по следу мака? Верно, но перед этим они пылают, разве нет? Впервые видят рассвет, он такой красивый. Не то что вывалянные в сумерках дома, и ступени, и ледяная дверь. Дом.
Он уже считал эту дыру домом. Было в этом что-то коробящее. Если дом там, где твоё сердце, значит ли это, что ты отказываешься от той его части, которая осталась в другом месте? Или можно вот так запросто переселить его куда угодно? Или оно само указывает: «здесь», и ты против воли тащишься туда?
Наруто мог не глядя найти крючок для куртки, потом стащить, не расшнуровывая, кроссовки, краем глаза отметить в кресле гостиной очертания худых рук Саске, пройти на узкую кухню. Вытащить из карманов свою кухню. Кухня в кухне. Смешно. Стол и стены едва уловимо качались, полумрак чуть разжижался фонарем за окном. По лицу стекало что-то тёплое, конечно, почему бы и нет? С какой стати крови останавливаться, почему бы ему не истечь прямо здесь, даже не успев напоследок поставиться?
Этажом ниже какой-то придурок терзал гитару, и руки Наруто потряхивало так, что он боялся выронить нагревшийся пузырек с раствором. Давно уже надо было обмотать большой и указательный пальцы пластырем или изолентой, чтобы не было почерневшей опаленной кожи, как у Саске. И свет, надо было всё-таки включить свет, или его в очередной раз отрезали?.. Ладно, в центральную как-нибудь попадет, она даже без перетяжек всегда проступает.
Нервно моргнул фонарь, снизу особенно раздражающе задребезжали струны. Рука дрогнула, игла ковырнула кожу. Наруто выругался. Криворукий гитарист, Хендрикс недоделанный, ну давай же, контроль, расцветай, ни хрена не видно… Толчок поршня. И тут это вцепилось в него. Время остановилось. Некоторое время Наруто тыкался в стол остекленевшим взглядом, потом всё почернело. Стало уютно и всё равно. Где-то в отдалении раздался грохот упавшего стула, что-то едва заметно стукнуло по голове и спине. Наруто было безразлично. Он был тёплой стоячей водой, он был покоем, он был и не был. Срезало все чувства, осталась только замершая улыбчивая пустота, чёрная, без звезд и без лун. Неподвижное падение, движение в непроглядном космосе, относительно…чего? Света нет. Ничего нет. Хорошо. Так хорошо…
В тело врезались звуки, царапающие вибрации согласных и открытые, резкие гласные. Кто-то схватил его, затряс.
- Сука! Дыши, дебил!
Удар. Дышать… Зачем? Аа, Саске. Удар. Это же Саске бьет его головой об пол, бешено трёт уши.
- Давай, давай… Блядь, Наруто! Наруто!
В горло насильно протолкнулось чужое дыхание, легкие распёрло мёртвым плотным воздухом. Уйди. Удар. Я не хочу. Оставь меня, хватит. По коже разлилось неуверенное тепло.
Наруто медленно открыл глаза. Зачем-то. Звук его имени дергался в сознании. Вяло, но раздражал.
- Отстань…
Саске швырнул в него раскисшей вонючей тряпкой.
- Да блин, ты совсем охерел…
- Рот закрой. Поднимайся. Драй пол, полощи баяны, мне плевать. Синюшный труп в квартире – последнее, что я хочу видеть.
- Пошёл ты, - хрипло выдавил Наруто.
Тупо глядя на тряпку в руках, он пытался осознать это: он мог умереть. Не окажись Саске рядом, он бы точно не вынырнул. Без матов и битья башки, без срывающегося от злости голоса ничего бы не вышло. Лицо обожгла очередная затрещина.
- Не залипай.
- Покажи… с ножами. Тогда точно не отъеду.
- Шантаж в стиле идиота?
Наруто упрямо молчал. Он хотел увидеть. Хоть что-то новое. Хорошо видеть новое после того, как видел всё. Например, плоское лезвие без отделки, без границы между острием и рукоятью – его он раньше не видел. На тупом конце зияло маленькое круглое отверстие. Он не был похож ни на один нож.
- Этот другой, - буркнул Наруто.
- Этот метательный, - пальцы Саске будто двигались сами по себе. Мимолётно огладили металл, пару раз провернули, и лезвие пошло блестящими ровными кругами, иногда останавливаясь и прокалывая воздух, со сменой перехвата перетекая между пальцами, как ртуть.
- Цель.
- Что?..
- Цель назови, тупица.
- Большая энциклопедия, - не успел Наруто договорить, как в темный корешок книги вошла светлая полоска.
- Ещё, - в другой руке Саске оказались зажаты два таких же ножа.
- Череп. Левая глазница.
Свист.
- Дверь, ручка.
Свист.
Он продолжал называть. Лезвия вылетали из ниоткуда, пока Саске не сказал:
- Всё. Доволен?
- Ох чёрт… Даже показалось, что ты кидал без вращения.
- Тебе не показалось. Это безоборотное метание.
Наруто помолчал. Что-то неудобно ворочалось в сонном сознании. Огромный тесак, Боуи, в сантиметре от безучастного лица, пришпиленные к дереву темные волосы, взаимная безэмоциональность.
- Он не мог промахнуться…
- Что? – нахмурился Саске.
- Твой брат. Это же он тебя научил?
- Мой брат урод.
На этом откровения Саске обычно заканчивались.